:cool: это чтото...просто обалденный фанф. не мой. я его просто нашла. если чесно, написан даже лучше,чем Роулинг пишет...
ЧИТАЙТЕ. Не пожалеете...
ARS MORIENDI
1
И в общем прошло несколько невзрачных лет…
Мне за сорок, но когда я умываюсь по утрам и мельком вижу свою
физиономию в зеркале, мне кажется, я мало изменился. Если не
смотреть на левую сторону лица, разумеется… На шее остались
заметные шрамы, два белых рубца, которые наливаются кровью,
стоит чуть понервничать. Волосы слегка поредели. Но седины в
них нет. Левая сторона лица совершенно неподвижна из-за
частично поврежденных нервных окончаний - очевидно, зуб,
вонзившийся слева, оказался острее. Левый глаз почти ничего не
видит, левая ноздря лишена обоняния, и если бы вдруг мне
пришло в голову улыбнуться, рот так бы перекосило, что мои
прежние кривые улыбки не выдержали бы никакого сравнения с
нынешней гримасой. Маска. Наконец-то маска приросла ко мне…
Понятия не имею, узнал ли бы меня кто-то из прежних знакомых.
Живы ли они… хоть кто-нибудь.
Война закончилась. Но с тех пор прошло уже несколько никчемных
лет… мало ли что. Жив ли Люциус, не пожрали ли могильные черви
росистое серебро его волос и погань его медоточивой улыбки?
Жива ли Минерва МакГонагалл, бесстрашная старуха, заставившая
меня удирать через окно в оные времена моего нелепого
директорства ? Жив ли… ну кто там еще? Можно перебирать до
бесконечности и делать вид, что меня и в самом деле интересует
все это. Какая, в сущности, разница между теми, кто жив – и
кто не жив? Да никакой. Например, мертвая Белла для меня живее
живого Малфоя – если он жив, конечно… И я до сих пор вижу ее в
отблесках своих снов. Белла, безумная, как амазонка и готовая
перевернуть землю за один только ярко красный всполох в чужих
глазах… Иногда я думаю, любила ли она его? О нет, какая там
любовь. Дьявольское честолюбие, бешенство гордыни, подмена
понятий. Иногда мне казалось, что она хочет стать ему матерью
- и это приводит его в страшную, неописуемую ярость. Обретая
мать, он терял львиную долю мотивацию для своих … гм…
злодеяний. Да, это было странное… очень странное существо.
Сейчас, спустя несколько лет, я могу признать, что мне не
хватает его. Не хватает этой пронизывающей до самых костей
дрожи, когда красные глазницы метали молнии, и ты не знал,
упадешь ли замертво в следующий момент или останешься жив.
Жизнь… Полнота ощущений… он умел это давать, совершенно не
хотя. И воздух вокруг него всегда дрожал и искрился озоном,
как после сильнейшей июльской грозы.
И тот – другой – тоже умел. Пусть его голубые глаза и не
метали молнии. Но он так небрежно касался моего плеча и
улыбался всегда одним уголком губ – и это означало одобрение…
Я ложился спать, проклиная и ненавидя его, и просыпался с
мыслью о том, что все отдам и все сделаю, лишь увидеть
одобряющую улыбку. Когда он улыбался, ночь в моем сердце
пронизывал острый и колющий луч света, светло синий, он
проникал в аорту и заставлял кровь бежать чуть быстрее, и мои
руки отогревались, а под ступнями вдруг начинала зеленеть
трава – даже если я ступал по снегу. И в мир возвращались
запретные краски…
Много лет я жил между двумя этими величайшими и лживыми
людьми, качаясь на смертельных качелях. Я был эстафетной
палочкой, которую они кидали друг другу. О, мне не было скучно
– это главное. И, черт побери, я был по-своему привязан к ним
обоим, хотя на самом деле меня никогда не интересовали ни их
цели, ни их противоборство. У меня была своя одна-единственная
цель, ради которой я и жил. О которой думал всегда, каждую
минуту.
Я убил Дамблдора без отвращения, без боли, без волнения –
просто я знал, что должен наказать его. Ложь губительна для
тех, кто играет белыми. Рано или поздно они запутываются в
собственных силках. Я убил его – но я и не торжествовал, нет.
Я был всего лишь орудием – проводником – Хароном – о, я
уверен, на том берегу ему стало не в пример спокойнее и проще,
и лучше. Даже в самом наказании всегда есть зерно благости,
теперь я понимаю это.
Увидел ли он, умирая, что я ему лгал?
Видел ли мою постоянную ложь тот, другой? Он ведь отнюдь не
был глупцом, Том…
Да. Однажды я назвал его Томом. Это было месяца три спустя
после смерти Дамблдора. Мы сидели в Каминном зале, и молчание
наполнялось странным отзвуком каких-то далеких перешептываний
флейты и альта, как будто в сотнях миль отсюда таинственный
оркестр играл странно пронзительную мелодию на семи ветрах.
- Ты что-нибудь слышишь, Северус?
Я отрицательно покачал головой. Меня зацепил его голос – почти
человеческий и такой неожиданно слабый, что это было
отвратительно. Я хотел, чтобы он заткнулся. Я хотел, чтобы
этот голос пролился прямо мне в уши ароматным расплавленным
воском.
- В самом деле ничего не слышишь, Северус?
Голос смягчился еще на полтона, и я вздрогнул от отвращения и
желания откусить кусочек от этого голоса и спрятать за щекой,
как сладкий леденец. Как сливочную помадку.
- Это где-то фейри хоронят… я узнаю музыку… мне жаль, что ты
не слышишь, Северус, музыка прекрасна.
- Что такое «прекрасно», Мой Лорд? – насмешливо спросил я.
От звука его голоса и от мелодии, которая раздавалась все
явственнее, хотелось распластаться возле огня – и чтоб
кто-нибудь (кто-нибудь? – какое лукавство даже наедине с
собой!) лег рядом и любил. Да, любил… кажется, так…
- Кто из нас НЕ человек, Северус? Иногда мне кажется, что ты…
- Да, я не человек, - хотелось ответить мне. – Если я вспомню,
что человек, из всех пор хлынут запретные краски – зеленое на
рыжем, рыжее на зеленом, первоцвет, огненный мех лисы, тонкая
болотная водица – засосет, утопит, задушит… Если я вспомню,
что я человек – останется брести невесть куда, картинно
заламывая руки, брести на тоскливо-пронзительный звук похорон
фейри,– в этом мире только одна фейри, и она в самом деле
мертва – потому что я убил ее.
Я не человек, мой Лорд, я всего лишь пастырь, пасущий одну
единственную овцу, жертвенную, наверняка обреченную – но я все
равно должен делать то, что должен. И я буду это делать.
Я – нечеловек – застыл, прикидываясь, что ничего не слышу (или
в самом деле ничего не слышал?), а он – нечеловек – не
прикидывался, он просто слушал.
И как он был велик и мерзок в эти минуты, он, распоряжающейся
чужими судьбами, не задумываясь, он, способный убить любого
ребёнка, не важно, Избранного или нет, он, величайший и мудрый
маг, творящий материю из чистейшего ничего – он слушал музыку
похорон фейри, и эта музыка нравилась ему… Нечеловеческие
черты вытягивались, трансформируясь прямо на моих глазах – и я
не видел больше безносое и безгубое чудовище. На меня спокойно
и чуть печально смотрел стареющий обыкновенный мужчина.
Красивый. Злобный. Живой.
И я подумал, что если даже он способен ТАК слушать, слышать,
может быть, несмотря ни на что, шансы на спасение есть. В море
крови я вдруг увидел мостки. Искупление, прощение, покаяние…
что там еще? Раз даже он… значит, и я, убивший фейри его
руками, – значит, и я – тоже…
Меня вдруг затошнило. Я встал и шагнул к нему. И небрежным
мановением руки он опрокинул меня на колени перед собой, без
слов приказав молчать, а поленья трещали в камине так
громоподобно, что заглушали и флейту с альтом, и его молчание,
и бешеный стук моего сердца. Только вот шорох одежды оказался
еще звучнее.
Только один раз… больше никогда… и он захлебывался своим
молчанием, и хоть за это я его уважал – что он не стонет ртом,
только кости его стонали, а может быть, пели в унисон с
похоронным пением смычков и флейт. И я делал то, чего он хотел
от меня – я гладил его голые ноги. В этот момент я простил ему
всё и навсегда, потому что ноги были слишком холодны, а глаза,
широко распахнутые, темные, как жерла, кровоточили тоской
вечного одиночества.
Мои пальцы чертили узоры и трепетали стрекозой на ледяных
коленях, а разум быстрее змеи скользнул в его затуманенный
разум. Он даже и не заметил этого, а я увидел лелеемую им мою
собственную смерть. Он знал, что убьет меня, и знал, как
именно убьет. Что ж – теперь я тоже знал это.
Кто предупрежден – тот вооружен. Теперь у меня будет
достаточно времени, чтобы подготовиться. Я не мог позволить
себе умереть, быть убитым, пока жив Поттер. Это единственное,
что не подлежало сомнению.
Он сидел, сомкнув ноги, расслабленный, раздавленный некой
неведомой мне внутренней работой. Мерлин знает, какие бури
бушевали за створками прикрытых теперь век, сколько
цивилизаций он успел разрушить – или создать… А может быть, он
продолжал думать обо мне и о Нагини, не подозревая, что тайное
уже стало явным… может быть, он выкраивал свою ложь,
озвученную позже, ложь о палочке Дамблдора, которой я никогда
не владел. Странно, но чтобы убить меня, ему понадобился
предлог… Я же говорю, он был странным существом…
Минутная слабость оборачивается смертельными потерями, Мой
Лорд, - хотел сказать я, - но сказал совсем не это.
- Том, - выдохнула гортань, легкие разжались, как кузнечные
меха, и мне было совсем нечем дышать. – Том! – повторил я.
Я был ошеломлен и растоптан человеческим – тем, чего просто не
могло быть – я презирал его, я…
- Том! – повторил еще раз, прижимаясь горячим лбом к коленям,
острым, как обглоданные кости. Я коснулся коленей губами, и по
рукам неожиданно потекло тепло.
Он оттолкнул меня ногой. И аппарировал в мгновение ока.
Больше ни он, ни я вслух не вспоминали о похоронах фейри.
Но я начал готовиться к смерти, читая и перечитывая старинный
трактат «Ars Moriendi». Искусство умирания заключается в том,
чтобы выжить. Вместе с тайной собственной смерти я познал и
кое-что другое. Например, ощущение чужой кожи под губами. Она
напоминала по вкусу проращенные пшеничные зерна, забытые на
поле и отогретые шальным запоздалым солнцем в самом конце
осени, когда уже намело полным-полно снега. Я жевал и
пережевывал эти зерна, радуясь, что они позволят мне не
умереть с голоду. Их вкус насытил меня…хоть я могу признаться
в этом только теперь, когда, в сущности, мне уже равно.
Вкус этих зерен… этой кожи давал надежду на спасение, пока не
кончилась война.
А теперь мне и в самом деле всё равно. И воспоминания меня не
трогают. Это всего лишь тени, сумрачно шныряющие по чердаку
памяти, ненужные тени. Ничьи. Тени, утратившие имена – а
потому и сам смысл.
И если бы шрамы на шее изредка не наливались кровью…
Последний раз шея багровела года три назад, когда в «Пророке»
я прочел очередной бред про мистера Поттера. Зряшное дело,
ничего серьезного. Прошли те времена, когда я, как помешанный,
кидался проверять каждый слух, касающийся
Мальчика-который-воскрес. Слухи неизменно оказывались только
слухами, ничем больше – Поттер жил полнейшим затворником,
никаких интервью, никаких признаков публичности, и если
Поттера и надо было спасать от чего-то, то уж точно не от
того, о чем кричали время от времени таблоиды. Впрочем… от
чего я мог спасти его теперь? Я, не спасший его от смерти?
Я мог спасти его только от самого себя.
Малодушно выбрав незаслуженную жизнь, кстати, никем мне не
обещанную и никем не дарованную, я жил в полнейшей изоляции от
магического мира – и обо мне вообще никогда и ничего не писали
в таблоидах. Да и что напишешь о мертвом? Я выбрал жизнь, о
чем частенько сожалел, но для всех остальных оставался
мертвым, и меня это полностью устраивало. Я бы и не вспоминал
про то, что жив, если бы не Поттер. И газеты я читал
исключительно потому, что по скверной, въевшейся в кости
привычке интересовался жизнью мальчишки. Не подробностями оной
– упаси Бог – а просто жизнью как таковой. Сам факт бытия…
Пока Поттер был жив, я не мог себе позволить ни малейшей
роскоши умереть – ни на сухом теплом песочке, ни на вязкой
мокрой глине, ни на дне морском, ни на каменной кладке… нигде.
Нигде. Пока Поттер был жив, я продолжал ощущать себя
сторожевым псом – и плевать мне было, что и сторожить-то
больше не от кого и не от чего, и сам хозяин давно считает пса
сгинувшим, и сам пес толком не понимает уже, кого он сторожит,
зачем, и сторожит ли… и не пора ли…
В том, что пора, я как раз и не сомневался. Пес! Я себе явно
льстил. Тень пса. Тень тени пса. Не более…
Моя жизнь всего лишь песочные часы, которые забыли – навсегда
забыли – перевернуть. Песок тускло отсвечивает где-то там,
внизу, а верхняя половина стеклянной пирамидки зияет
идеальной, безупречной, совершенной пустотой. Я барахтаюсь в
осыпавшемся песке, зарываюсь в него с головой, перебираю
каждую песчинку с упоением скупца. Мое воображение
раскрашивает старый слежавшийся песок во все цвета и оттенки,
кроме двух запретных, вычеркнутых из спектра. Но мне хватает и
тех цветов, что я могу себе позволить. Они не слепят, нет.
Просто барахтаясь в своем осыпавшемся песке, я вспоминаю, что
в мире когда-то были краски…
Каждое утро я умываюсь и пью свой кофе, чтобы спустя полчаса
приступить к работе.
Я работаю в маггловской химчистке. Да, я согласен – это самое
забавное и нелепое, что можно себе вообразить. Жизнь
превратилась для меня в разнообразие пятен на чужой одежде.
Чем только не умудряются пачкать себя… Вино, соки, чай, кофе,
томатная паста, марокканские мандарины, севильские персики,
арагонские оливки, сыр рокфор, фондю, картофельное пюре,
гуталин, масляная краска, краска для волос, корабельный лак,
прошлогодний кефир, позавчерашняя блевотина, раздавленные
цветы, мятая клюква, вишневый сироп, собачья моча, фисташковое
мороженное, слезы, сперма, сперма, сперма и совсем немного
крови…
Я подношу к носу испражнения чужой жизни, вдыхаю глубоко, и
почти верю, что жизнь и в самом деле где-то есть.
Что она не прекратилась несколько никчемных лет назад с
окончанием войны.
Только и остается читать чужие жизни, водя по ним длинным
носом. А потом я чищу эти живые запахи. Вычищаю их до
стерильности. До аромата карболки и порошка от вшей. До
аромата пустоты.
Я - чистильщик. Я чищу чужую жизнь. Своей жизни у меня нет.
Совсем не обязательно умирать, чтобы быть мертвым.
Так я жил, не живя, и не считал дни – считал только окаменелые
песчинки в часах, которые забыли перевернуть.
Я ничего не ждал. Но чаще всего случается именно то, чего не
ждешь.
